Лучшие мысли и изречения древних в одном томе - Константин Душенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По-моему, умирая, человек мужественнее, чем перед смертью. Когда смерть пришла, она и невежде дает силу духа не бежать от неизбежного.
«Письма к Луцилию», 30, 8
Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней.
«Письма к Луцилию», 30, 10
Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти – ведь от самой смерти мы всегда в двух шагах.
«Письма к Луцилию», 30, 17
Стыдно человеку, который одолел самые высокие вершины, обременять богов. Что нужды в молитвах? Сделай сам себя счастливым!
«Письма к Луцилию», 31, 5
Из тесного угла можно вознестись к небу – только воспрянь.
«Письма к Луцилию», 31, 11
Жизнь наша коротка, и сами мы еще больше сокращаем ее своим непостоянством, каждый раз начиная жить наново. Мы дробим ее на мелкие части и рвем в клочки.
«Письма к Луцилию», 32, 2
Где что-нибудь выдается и бросается в глаза, там не все ровно. ‹…› [У] величайших людей ‹…› каждая черта в произведении так сплетена с другою, что невозможно что-либо изъять, не разрушив целого.
«Письма к Луцилию», 33, 1, 5
Не та красива, у которой хвалят руку или ногу, а та, у кого весь облик не позволит восхищаться отдельными чертами.
«Письма к Луцилию», 33, 5
Одно дело помнить, другое знать! ‹…› Знать – это значит делать и по-своему, ‹…› не оглядываясь всякий раз на учителя. ‹…› Не становись второю книгой!
«Письма к Луцилию», 33, 8–9
Идущий следом за другим ничего не найдет, потому что не ищет.
«Письма к Луцилию», 33, 10
Истина открыта для всех, ею никто не завладел.
«Письма к Луцилию», 33, 10
Говорят, что начало – это уже полдела; то же относится и к нашей душе: желание стать добродетельными – полпути к добродетели.
«Письма к Луцилию», 34, 3
Дружба всегда на пользу, а любовь иногда и во вред.
«Письма к Луцилию», 35, 1
Ни младенцы, ни дети, ни повредившиеся в уме смерти не боятся – и позор тем, кому разум не дает такой же безмятежности, какую дарует глупость.
«Письма к Луцилию», 36, 12
В пространных рассуждениях, написанных заранее и прочитанных при народе, шуму много, а доверительности нет. Философия – это добрый совет, а давать советы во всеуслышанье никто не станет.
«Письма к Луцилию», 38, 1
Великая душа пренебрегает великим и предпочитает умеренное чрезмерному.
«Письма к Луцилию», 39, 4
Нет несчастнее зашедших так далеко, что прежде излишнее становится для них необходимым.
«Письма к Луцилию», 39, 6
Нет лекарства для того, у кого пороки стали нравами.
«Письма к Луцилию», 39, 6
В речах перед народом нет ни слова истины: их цель – взбудоражить толпу, мгновенно увлечь неискушенный слух, они уносятся, не давая над собою подумать.
«Письма к Луцилию», 40, 4
Пусть оратор ‹…› говорит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши.
«Письма к Луцилию», 40, 8
Многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться жестокостью, и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же.
«Письма к Луцилию», 42, 4
Мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на что тратим самих себя, то зовем даровым ‹…› Всякий ценит самого себя дешевле всего.
«Письма к Луцилию», 42, 7
Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя?
«Письма к Луцилию», 42, 10
Мы живем так, что внезапно увидеть нас – значит поймать с поличным.
«Письма к Луцилию», 43, 4
Все, если взглянуть на изначальное происхождение, ведут род от богов.
«Письма к Луцилию», 44, 1
За всеми нами одинаковое число поколений, происхожденье всякого лежит за пределами памяти.
«Письма к Луцилию», 44, 4
Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода. (Со ссылкой на Платона.)
«Письма к Луцилию», 44, 4
Важно не сколько [у тебя книг], а сколь они хороши.
«Письма к Луцилию», 45, 1
Одной молитвой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с желаниями.
«Письма к Луцилию», 45, 6
Жизнь любого занята завтрашним днем. ‹…› Люди не живут, а собираются жить.
«Письма к Луцилию», 45, 12–13
Мы лжем и без причин, по одной привычке.
«Письма к Луцилию», 46, 3
Обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше.
«Письма к Луцилию», 47, 11
Нет рабства позорнее добровольного.
«Письма к Луцилию», 47, 17
Любовь не уживается со страхом.
«Письма к Луцилию», 47, 18
Цари забывают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что – распаляются гневом, словно от обиды. ‹…› Для того и нужна им обида, чтобы кому-нибудь повредить.
«Письма к Луцилию», 47, 20
Нужно жить для другого, если хочешь жить для себя.
«Письма к Луцилию», 48, 2
Разве что-нибудь было не «совсем недавно»? Совсем недавно я был мальчиком и сидел у философа Сотиона, совсем недавно начал вести дела в суде, совсем недавно потерял к этому охоту, а там и силы. Безмерна скоротечность времени, и ясней всего это видно, когда оглядываешься назад. Взгляд, прикованный к настоящему, время обманывает, ускользая при своей быстроте легко и плавно. ‹…› Минувшее пребывает в одном месте, равно обозримое, единое и недвижное, и все падает в его глубину.
«Письма к Луцилию», 49, 2–3
Ты заблуждаешься, полагая, что только в морском плавании жизнь отделена от смерти тонкою преградой: повсюду грань между ними столь же ничтожна. Не везде смерть видна так близко, но везде она стоит так же близко.
«Письма к Луцилию», 49, 11
Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь похвалить?
«Письма к Луцилию», 52, 11
Рассказывать сны – дело бодрствующего; признать свои пороки – признак выздоровления.
«Письма к Луцилию», 53, 8
Мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, – та же смерть.
«Письма к Луцилию», 54, 5
Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем делать то, чего долго не хотели делать.
«Письма к Луцилию», 55, 1
Постоянство и упорство в своем намерении – вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.
«Письма к Луцилию», 55, 5
Голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам.
«Письма к Луцилию», 56, 4
Взгляни на него: ‹…› он ворочается с боку на бок, стараясь ‹…› поймать хоть легкую дрему, и, ничего не слыша, жалуется, будто слышит. Какая тут, по-твоему, причина? Шум у него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя считать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно.
«Письма к Луцилию», 56, 7–8
У каждого потемнеет в глазах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это – не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму. Так храбрецы, готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо прикоснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид.
«Письма к Луцилию», 57, 4–5
Никто не остается в старости тем же, чем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек. ‹…› Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит Гераклит: «Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток». Имя потока остается, а вода уже утекла.
«Письма к Луцилию», 58, 22–23
[В мире] пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.
«Письма к Луцилию», 58, 24
Что такое конец жизни – ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное ‹…›. Ведь дело в том, что продлевать – жизнь или смерть.
